Слово, значение которого вы хотите посмотреть, начинается с буквы
А   Б   В   Г   Д   Е   Ё   Ж   З   И   Й   К   Л   М   Н   О   П   Р   С   Т   У   Ф   Х   Ц   Ч   Ш   Щ   Ы   Э   Ю   Я

ОККАМ УИЛЬЯМ

Мультимедийная энциклопедия
(Ockham или Occam, William) (ок. 1284 - ок. 1350), английский философ-схоласт, известный сегодня главным образом благодаря предложенному им принципу экономии мышления ("бритва Оккама"). Родился ок. 1284 в местечке Оккам (графство Суррей, Англия). После вступления во францисканский орден учился в Оксфордском университете, где получил степень доктора теологии и должность "инцептора", или бакалавра, т.е. преподавателя низшего ранга. Позднее его последователи называли его "Досточтимым инцептором" (Inceptor venerabilis). Другим его почетным титулом был титул "Непобедимый учитель" (Doctor invincibilis). В Оксфорде Оккам написал некоторые из важнейших своих философских и богословских трудов, в частности - пространнейший комментарий на Сентенции Петра Ломбардского. Оккамизм противостоял томизму и скотизму (философским системам Фомы Аквинского и Дунса Скота) и приобрел популярность в эпоху позднего Средневековья как выражение "современного" метода философствования (via moderna). Учение Оккама может быть охарактеризовано как чистый номинализм, поскольку Оккам утверждал, что универсалии (общие понятия) представляют собой лишь "имена" -содержащиеся в уме "понятия" и "слова" устной или письменной речи. "Понятия" - это естественные знаки вещей, а "слова" - всего лишь конвециональные (условные) знаки. Реальным существованием обладают не универсалии, а индивидуальные, т.е. единичные, вещи окружающего мира - "партикулярии". Этот акцент на единичном как на единственной реальности выражает суть оккамизма. Кроме того, Оккам настаивал на том, что всякое подлинное объяснение (а стало быть - любая теологическая или философская спекулятивная система) должно быть предельно простым. Этот принцип "экономии мышления" получил название "бритвы Оккама". Сам Оккам формулировал его следующим образом: "сущности не следует умножать без необходимости". Этот принцип он использовал для того, чтобы удалить из философской системы множество метафизических понятий и принципов, введенных в нее его предшественниками (в частности - Дунсом Скотом), упразднив, например, различение "существования" и "сущности", "общих" и "единичных" субстанций, "души" и "способностей души". Еще одним ключевым моментом учения Оккама было представление об абсолютном могуществе Бога. Бог не связан никакими физическими или нравственными законами: он может сделать зло добром и, наоборот, добро - злом. Он может также оправдать грешника, который, в своей греховности, отвратился от него. Оккамово учение о том, что "оправдание" человека заключается просто в приятии его Богом, не подразумевающем обязательной перемены в душе побудило Лютера объявить себя приверженцем оккамизма. В 1324 папа Иоанн XXII призвал Оккама в Авиньон, чтобы тот ответил на предъявленное ему обвинение в ереси. Хотя сам Оккам и не был официально осужден, папская комиссия отвергла 51 тезис, заимствованный из его сочинений, в том числе его учение об оправдании человека и о свободе Бога от нравственного закона, его агностицизм и учение о евхаристии. В 1328 Оккам был отлучен от церкви и бежал из Авиньона, чтобы искать убежища у заклятого врага папы, Людвига Баварского. Здесь он написал трактаты о церкви и государстве, отрицая абсолютную власть папы и выступая в поддержку независимости светских правителей от церкви. Признавая приоритет папы в решении духовных вопросов, он в то же время настаивал на том, что решения вселенских соборов должны ограничивать папскую власть. В последние годы жизни Оккам постарался примириться с тогдашним папой, Климентом VI. В 1349 папа даровал ему прощение. Умер Оккам (вероятно, от чумы) в 1349 или 1350. Оккам - один из наиболее влиятельных английских философов, теологов и политических мыслителей эпохи позднего Средневековья. Его номинализм проложил дорогу эмпиризму и позитивизму Нового времени. На последующее развитие религиозной и политической мысли оказали глубокое влияние учение Оккама о разделении сфер компетенции веры и разума, церкви и государства, а также его демократический идеал государственного устройства. ЛИТЕРАТУРА Курантов А.П., Стяжкин Н.И. Уильям Оккам. М., 1978 Соколов В.В. Средневековая философия. М., 1979
Антисери Д., Реале Дж. Западная философия от истоков до наших дней

Личность и сочинения
    Фигурой, замыкающей Средневековье и открывающей эпоху "кватроченто", стал францисканец Уильям Оккам. В истории его часто вспоминают как главу номиналистов и мастера напыщенных барочных построений, почти лишенных контакта с реальностью. Лишь недавно была замечена его истинная оригинальность, серьезный вклад в логику, физику, политику, ренессансный идеал достоинства человека, который вдохновлял его.
    Он родился в графстве Суррей в селении Оккам, что в двадцати милях от Лондона, около 1280 года. Почти в 20 лет стал членом францисканского ордена. После университетских штудий в Оксфорде, комментирования в течении четырех лет "Сентенций" Петра Ломбардского, он становится бакалавром сентенциарием в 1318 году. В 1324 году Оккам перебирается во францисканский монастырь в Авиньоне. Здесь на его голову обрушиваются обвинения в ереси. Папа Иоанн XXII требует объяснений, имея на руках перечень подозрительных писаний Оккама, составленный канцлером Оксфордского университета. После трех лет работы комиссии, назначенной папой, 7 пунктов были объявлены еретическими, 37 — ложными, 4 названы опасными. К этому времени Оккам уже завершил первую редакцию двух своих основных работ: "Somma logicae" ("Сумма всей логики") и "Tractatus de sacramenti' ("Трактат о таинствах").
    Вскоре его положение заметно осложнилось, когда в споре по проблеме бедности он примкнул к непримиримой оппозиции папе. В ответ на суровые санкции Уильям в мае 1328 года был вынужден бежать из Авиньона и примкнуть к Людвигу Баварскому в Пизе, которому, как гласит предание, он сказал: "О imperator defende me gladio, et ego defendam te verbo", "О император, защити меня мечом, и я защищу тебя словом". Следуя за императором, он осел в Монако, где и умер в 1349 году, став жертвой холеры.
    В конце жизни он почти не пишет философских работ, но создает работы на религиозные темы, выступая против компромиссов понтификата, отстаивая идеал бедности в работах "Opus nonaginta dierum" ("Труд90дней"), "Compendium errorum papae Iohannis ???? ("Компендиум заблуждений папы Иоанна XXII"), "Breviloquium de potestate papae" ("Краткая беседа о могуществе папы"), "Dialogus" ("Диалог"), "De imperatorum et pontificum potestate" ("O могуществе императоров и епископов").
Независимость веры от разума
    Оккам острее других понимал всю непрочность хрупкой гармонии разума и веры. Ему был очевиден вспомогательный характер философии по отношению к теологии. Попытки сторонников Аквината, Бонавентуры и Дунса Скота опосредовать разум и веру аристотелевскими и августинианскими элементами представлялись ему тщетными и бесполезными. Уровень рационального, основанного на логической очевидности, и уровень просветленности веры, ориентированной на мораль, ассиметричны. Речь идет уже не просто об отличиях, но о пропасти. Истины веры не самоочевидны, как аксиомы в доказательствах, их нельзя показать как следствия, как вероятные умозаключения в свете естественного разума. Истины Откровения принципиально избегают царства рационального. Философия не служанка теологии, а теология не наука, но комплекс положений, связанных между собой не рациональной последовательностью, а цементирующей силой веры.
    Что касается догмы о Святой Троице, Оккам не предпринимает и попыток (как Августин и другие) рационально совместить ее с человеческими представлениями: "это превосходит любой смысл, любой разум". Этот отказ настолько бескомпромиссный, что уже отчетливо виден закат схоластики. Разум не в состоянии предложить поддержку вере, ибо он не имеет ничего более прозрачного, чем данное вере в Откровении. Есть что-то нечистое и нечестное в том, чтобы искать логическую рациональную основу тому, что даруется бескорыстно, что превосходит сферу человеческого. Владения человеческого разума и владения веры не пересекаются, разделены и останутся, по Оккаму, такими.
    В таком контексте истина о всемогуществе Бога, в генезисе своем аристотелевская и неоплатоническая, под пером Оккама несколько трансформируется. Если могущество Творца безгранично, говорит Оккам, а мир есть одно из возможных порождений его свободной креативности, тогда получается, что между Богом и множеством конечных существ нет никакой другой связи, кроме наличной в чистом акте Божественной созидательной воли, бесконечной мудрости всесильного Бога. Чем другим могут быть платоновские формы или универсальные сущности Августина, Бонавентуры, Скота, выполняющие якобы посредническую миссию между Богом и сотворенным миром, как не знаком высокомерия языческого сознания? То же относится и к доктрине аналогии и к метафизике бытия Фомы Аквинского, устанавливающей континуальность Божественного и сотворенного. Следовать им означает метафизически быть посреди дороги между разумом и верой, при неспособности ни удовлетворить первый, ни поддержать вторую.
Эмпиризм и примат индивидуального
    Резкое разведение всемогущего Бога и мира множественного ведет Оккама к трактовке мира как состоящего из индивидуальных элементов, при этом вопрос об упорядочении их в терминах природы или сущности даже не стоит. Оккам отвергает внутреннее отличие материи от формы в отдельном, дабы не компрометировать единство и само существование индивидуального.
    Оккамовский тезис о примате индивидуально, вопреки аристотелевскому и томистскому тезису об универсальном как предмете истинного знания, настаивает на индивидуальном как единственном объекте науки. Другим следствием стала разбитая вдребезги система необходимых и упорядоченных причин, структура платоно-аристотелевского космоса, место которого занял конгломерат изолированных случайных существ, зависимых всецело от свободного Божественного выбора. Понятия акта и потенции, материи и формы, на которых базировалась веками метафизическая и гносеологическая проблематика, утратили свое значение.
Познание интуитивное и абстрактное
    Понятно, что от примата индивидуального мы тотчас переходим к примату опыта в познании. Здесь необходимо отличать несложное познание, где отдельные термины описывают отдельные предметы, от познания сложного, где термины складываются в предложения. Без первого нет второго. Познание первого типа может быть как интуитивным, так и абстрактным. Интуитивно, полагает Оккам, наше изначальное согласие принять возможные истины. Интуитивно наше суждение о наличии вещи, когда она есть, но и об отсутствии ее, когда ее нет. И хотя интуитивное познание вращается в сфере возможного, оно фундаментально в том смысле, что без него не было бы ничего другого. С интуитивного познания начинается познание экспериментальное. И Аристотель, по мнению Оккама, полагал, что наука начинается с освоения экспериментальных вещей. Эмпирическая заявка Оккама, как мы видим, радикальна.
    Абстрактное познание он трактует в двух смыслах. Если знание извлечено из многих отдельных предметов, то оно будет абстрактным и, в каком-то смысле, универсальным. Другим способом бытования абстрактного знания может быть путь извлечения факта существования или несуществования, или других условий из того, что приписывается возможному предмету. Объект этих двух типов познания один и тот же, но ракурс у них разный: интуитивное познание улавливает существование или несуществование некоей реальности, абстрактное познание может продолжаться и тогда, когда уже познанная вещь полностью утрачена. Таким образом, пути познания отличаются между собой, но не в отношении к обьектам. Интуитивное познание обусловлено реально существующим обьектом, будучи занятым вероятными истинами; абстрактное предполагает первое, занимаясь истинами необходимыми и универсальными. Но как оно их достигает?
Универсалии и номинализм
    Оккам неоднократно заявляет о нереальности универсалий. В "Lectura sententiarum" он пишет: "Ничто из того, что вне души, реально или рационально постижимого, ни само по себе, ни для другого, о чем можно судить, не есть универсальное... как невозможно, чтобы человек в каком бы то ни было аспекте рассматривался как осел". Реальность универсального насквозь противоречива, а потому ее следует исключить. Реально лишь индивидуальное. Универсалии всего лишь имена, но не основание реальности. В индивидууме нет ничего, что можно было бы выделить как универсальное, а если и можно было бы, то в этом случае оно существовало бы самостоятельно. Вся реальность — "синолос", отдельное. Так отпадает проблема индивидуации, так занимавшая классическую философию, ведь переход от универсальной сущности к индивидуальному объявлен незаконным. Но также отпадает и проблема абстракции как тематизации специфической сущности.
    О чем, в таком случае, трактует абстрактное познание. Универсалий нет в вещах, "in rebus", вне души, ни в вещах, ни до вещей. Они лишь вербальные формы для удобства ума отстраивать серию отношений для логического применения. Ментальные операции над схожими между собой предметами рождают некие аббревиатуры, сократительные знаки, — они-то и есть универсалии, то есть реакция интеллекта на наличие множества сходных предметов. Так имя "Сократ" относится к определенной личности, но имя "человек" как аббревиатура — универсалия. Как же быть с наукой, которая со времен Аристотеля имеет своим предметом универсальное? Из посылок Оккама исчезают всеобщие законы, иеархическая структура и систематика универсума. Согласно номиналистам, такой тип знания кристаллизует ее, делая бесплодной и неподвижной. Достаточно вероятностного знания, основанного на повторяемости в опыте, оно, просчитывая частоту случаев в прошлом, предсказывает его вероятие в будущем. Утратив веру в метафизические доказательства, исполненные в аристотелевско-томистском духе, Оккам постулирует индивидуально-множественный универсум, где нет места неизменному и необходимому.
"Бритва Оккама" и распад традиционной метафизики
    В контексте безудержной веры в индивидуальное совсем не сложно найти методологический рецепт: "Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem" — "He следует умножать сущности сверх необходимости" — пресловутая "бритва Оккама". Этот канон становится главным оружием критики платонизма и аристотелизма в том, что их объединяет. Теперь у нас есть повод увидеть, как рушатся опоры метафизики и традиционной гносеологии.
    Сначала Оккам отказывается от метафизики бытия в модусе аналогий Аквината и однозначного бытия Скота по причине, что нет другой связи между конечным и бесконечным как чистый акт божественной воли, по поводу которой бессмысленно рефлектировать. Вместе с понятием бытия выводится и понятие субстанции. О вещах теперь мы знаем лишь их качества и акциденции, обнаруживаемые в опыте. Субстанция — разве что неизвестная реальность, ради которой вряд ли следует поступаться принципом экономии разума. По поводу метафизического понятия действующей причины эмпирически устанавливаемо, что есть разница между причиной и следствием, первое предшествует второму. Возможно установление правил следования феноменов, но без метафизических претензий по поводу необходимости типа causa efficiens (действующая причина), или causa finalis (целевая причина). Нет смысла говорить, что нечто движимо любовью или желанием, ведь действие и так есть. Точно так же, если огонь испепеляет дотла, то почему непременно вести речь о финальной причине, не достаточно ли пепла, говорящего о тщете доказательств?
    Что касается гносеологии, то здесь дело еще проще. Дебаты между томистами и аверроистами об отличиях между интеллектом действующим и интеллектом возможным Оккам называет пустозвонством. Более того, он полагает, что единство познавательного акта то же самое, что и его индивидуальность. Все виды образов промежуточных между объектами и нами бесполезны, если обьект не дан непосредственно. "Статуя Геркулеса никогда не приведет к познанию Геркулеса, речь не может идти даже о сходстве, если изначально не было знакомства с самим Геркулесом".
    Это последнее суждение показывает нам, что "бритва Оккама" открывает дорогу типу мышления в духе "экономии", выбрасывающей за борт все лишнее, среди которого оказываются метафизические понятия, на коих покоятся науки и сама реальность, правило которого не принимать гипотезы ad hoc (к этому, кстати), каузальные связи. Наконец, эта критика призывает воздерживаться от всего, что вне индивидуального, а доверяться лишь эмпирическому познанию как фундаментальному.
Новая логика
    Возникает вопрос: как в свете такой критики традиционной метафизики выглядит логика с ее правилами, которые любой научный дискурс приучен уважать? Английский францисканец в видах оздоровления логики предлагает освободить мышление от ненужного смешения лингвистических образований с реальными, элементов дискурса с элементами объективными. Знаки, которыми мы располагаем, необходимы для описания и передачи информации, но не следует приписывать символам другой функции, чем указание на то, чем символы являются.
    Вот некоторые эмбрионы оккамовской логики. Прежде чем говорить о предложениях, пропозициях, нужно выяснить термины, их составляющие. В "Сумме логики" он выделяет следующие. Термин ментальный, отражающий модификацию души; как обозначающий он становится частью ментальной пропозиции. Термин оральный, или устный, составляет часть устного предложения. Наконец, термин письменный, воспринимаем уже не ушами, а глазами. Первый термин натуральный, два других — конвенциональные, ибо от языка к языку меняют свой облик.
    Есть, среди прочего, еще и "категорематики", т. е. термины, имеющие определенный и точный смысл, как, например,"человек" (обозначающий всех отдельных людей), "животное", "белизна" и т.п. Есть и так называемые "синкатегорематики", среди которых такие понятия, как "каждый", "никто", "кто-то", "все", "только" и подобные этим, не имеющие точного и определенного смысла.
    Нужно отличать термины абсолютные от терминов коннотативных, соотнесенных. Так, имя "животное" относится к первому классу, ибо, включая в себя и быков, и ослов, и котов, оно не обозначает их в порядке преимущества, предшествования. Термин же "белое", к примеру, будет коннотативным, ибо предполагает наличие понятия "цвет", с которым он соотносится, или слова "белизна", во вторую очередь.
    Употребление коннотативных терминов связано с модальностью существ в том смысле, что они могут прямо указывать на какую-то вещь и косвенно на другую, выявляя связь между предметами, которой в реальности нет. Теперь, полагает Оккам, можно включить глагол в дефиницию, выражающую номинальную сущность. Например, на вопрос, что значит термин "причина", можно сказать, что "это нечто, за которым следует нечто другое, или: нечто, способное продуцировать другое".
    Термины, кроме собственных свойств, имеют свойства места, занимаемого в пропозиции. Такая теория получила название теории суппопозиций, занимающейся возможными замещениями терминов в предложении. Здесь выделяется персональная суппозиция. Например, "всякий человек — животное", предполагается, что термин "человек" замещает собой всех отдельных людей. Простая суппозиция имеет место, когда термин замещен понятием типа "человек это вид", отсылая к отдельно существующим людям. Наконец, материальная суппозиция, типа "человек это имя", где термин лишен смысла.
    Короче говоря, один и тот же термин может иметь разные смыслы, в зависимости от места и характера пропозиции. Из наших примеров видно, что ценность понятия "человек" всякий раз иная, вытекающая или из материальности слова, или личности, или психической реальности общего выражения, которая присутствует в уме того, кто мыслит понятие человека.
    Становится очевидным намерение Оккама придать логике автономный статус и строгие очертания, чего не было у предшественников. Но окне устает подчеркивать, что никакой объективной реальности за терминами нет. Мы имеем дело с радикальным разводом логики и реальности, именами и вещами. И каковы же плоды этого развода?
    Во-первых, это дает возможность, по мнению Оккама, заняться терминами как чистыми символами, как если бы они коррелировали сами с собой. Он даже предлагает в качестве результата такой чистки неуязвимую теорию логического доказательства, строгого и очевидного, как образованного из чистых символов. Гениальная интуиция реализована полностью современной символической логикой с ее разделением "синтаксиса" и "семантики".
    Ставя затем задачу уточнения употребляемых терминов уже в отношении обозначаемой реальности, Оккам дает мощную возгонку экспериментальной традиции. Постоянный контроль за нашими ссылками на реальность, строгость языка и научного дискурса, — таковы его требования. Вера в продуктивность логических суппозиций в различных формах соседствовала с призывом избавиться от приблизительности в суждениях и вредных засорений языка, стремиться к пунктуальности и строгости мышления. Речь идет, таким образом, о логической конструкции, где порядок мысли гарантирует ясность языка и реализм познавательных интенций.
Проблема существования Бога
    В свете логических требований любую интуицию Бога Оккам видит, как минимум, неопределенной. По поводу возможного интуитивного познания Бога он пишет: "Ничто не может быть познанным само по себе естественным путем, если не дано уже интуитивно; однако интуитивное постижение Бога не лежит на пути естественного познания". Именно как апостериорные критикует он доказательства Аквината и Скота.
    Метафизика бытия, по Оккаму, приказала долго жить, ибо она не удержала равновесия между причинами действующими и причинами сохраняющими. Трудно, скорее невозможно, доказать абсурдность бесконечного процесса, имея серию действующих причин, которые отвечают лишь за продуцирование вещей. Так к выводу о вечности мира пришли логическим путем Аристотель и Аверроэс, не поймавшие первой причины за хвост.
    Более эффективен путь причин-консервантов. Сохраняя свое бытие, вещь остается сама собой. Вот так формулирует Оккам аргумент такого рода: "Любая вещь, реально кем-то или чем-то произведенная, если ее бытие поддерживается реально, им (бытием) сохраняется, значит, мир сотворен, то есть он сохранен в течение всего времени тем, кто его бытие поддерживал". Что касается существа, которое его сохраняло, то здесь могут быть два мнения: либо оно произведено чем-то другим, либо ничем уже не произведено. Во втором случае мы имеем первую производящую причину, она же и причина сохраняющая. В первом случае следует искать последнюю причину, ибо в ряду причин-консервантов нельзя идти до бесконечности, в противном случае пришлось бы признать бесконечное в акте, что абсурдно.
    Сила этого аргумента состоит в факте, что сотворенное не способно к самосохранению собственными ресурсами, иначе оно превратилось бы из случайного в необходимое. Как производные вещи они нуждаются в сохраняющем начале. А поскольку нельзя сохранить того, что еще не произведено, то действующая причина и сохраняющая одна и та же. Но если в порядке действующих причин следовать до бесконечности не абсурдно, то отчего же абсурдна бесконечность сохраняющих причин? На это вопрос Оккам отвечает без колебаний: если сохраняющих причин бесконечно много и они сосуществуют с сохраненными вещами, то следует признать актуальную бесконечность вещей, энтэ, что в сфере возможного и случайного чистый абсурд.
    Как заметил Гисальберти, показательно предпочтение Оккама этому типу аргументации в характере сохраняющей причины, которая актуально выражает силу быть или не быть. Поэтому ее актуальность связана с определенностью актуального существования мира, нуждающегося в каждый из моментов в поддержке бытия.
    Обоснование не может пойти дальше. Что, например, можно сказать о Божественных атрибутах, о единстве, бесконечности, всемогуществе, всеведении? Все якобы доказательства по поводу них всего-навсего внушения. Они могут исключить сомнения, потому не могут быть признаны доказательствами. Хотя признание сохраняющей причины уже спасает от агностицизма. Оно делает возможным существование Абсолюта, который особыми путями открывается человеческому разуму. Откровение — единственное зеркало, где можно увидеть подлинный лик Бога. Слабы и неубедительны человеческие доказательства, их неопределенность, нестрогость не могут исключить сомнения.
    Чем теснее сфера компетенции человека относительно Бога, тем шире пространство веры. И по поводу теологических истин типа "Бог благ и един в Трех Лицах, прост и абсолютно совершенен" мания аргументаций, демонстраций и экспликаций должна быть приостановлена. Не потому, что истины эти практического ранга, а не познавательного. Есть утверждения спекулятивного характера, такие как: Бог создал мир, Бог един и троичен. Но спекулятивный аспект этих истин малозначителен, он почти не касается практики, кроме того, люминисцентное начало веры много превосходит его, освещая и схватывая суть дела сразу и всесторонне.
    Истинная миссия теолога не в демонстрации разумности принимаемых верой постулатов, но в показе недосягаемости их высоты для разума. С этой целью Оккам редуцирует разум к его законным пределам, где царствуют лишь точные понятия, спасая истины веры во всей их специфичности и альтернативности.
    Вера, наконец, обретает чистый голос Откровения в его изначальной прелести, очищенной от мишурной позолоты дискурса. Дар веры — исключительное условие приятия или неприятия христианских догм. Вот настоящий фундамент веры и ее истинности. На усилиях поколений схоластов, мучительно добивавшихся примирения разума с верой, поставлен крест. Волей Оккама универсум природы и универсум веры разъединены, расставлены по разные стороны на собственные сваи. Вместо "Intelligo ut credam" ("Понимаю, чтобы верить") и "Credo ut intelligam" ("Верю, чтобы понимать") Оккам провозглашает "Credo et intelligo" ("Верю и понимаю").
Новый метод научного исследования
    Каноны научного исследования, сформулированные Оккамом в своих работах (среди которых "Expositio super Rhysicam" ("Изложение помимо физики"), "Quaestiones in libros physicorum" ("Исследования на книги физиков"), "Philosophia naturalis" ("Естественная философия") и др., внутренне связаны с новой логикой и критикой традиционной космологии. Если мир случайный продукт абсолютно свободной воли Всемогущего, то законно ли метафизически структурировать его необходимыми связями. Помимо множества индивидуального ничто другое не необходимо. Если это так, то единственный фундамент научного познания — эксперимент. Отсюда первый канон: научно знать можно лишь то, что контролируемо в эмпирическом опыте. К миру реального продвигает логика как инструмент лингвистического анализа и критики. Обязанная устанавливать точное место терминов в пропозициях, логика наводит верные соотношения между содержанием утверждений и эффективной реальностью индивидуального.
    Такая бескомпромиссная верность конкретному приводит Оккама к отказу от гипостазирования любых метафизических сущностей: движения, пространства, времени, места. Нет никакого резона мыслить отдельно от реальных движущихся вещей. Помимо движущихся тел нет ничего. Но с помощью логики, как инструмента, можно задаться вопросом, что есть "движение" как термин. Ответом будет указание на его функциональность, связанную с модальностью изменений вещей в их взаимоположении. Реальные процессы выглядят как серии позиций, независимо от количества вещей. Физические события с точки зрения структуры темпоральности можно редуцировать к серии моментов, каждый из которых сменяет предшествующий. Количественная перспектива на манер аристотелевской механики заменена здесь на качественную.
    Рефлексии такого сорта приводят нас ко второму канону Оккама: вместо того, чтобы спрашивать, "что это такое?", следует выяснить сначала, "как оно бытует", то есть не надо домогаться природы феноменов, достаточно знать, как они функционируют. Мы видим современный образ физики, математизированной и не отягощенной метафизическим грузом. И в самом деле, аристотелевское видение универсума как иерархически организованной структуры вытесняется конгломератом индивидуальных единиц, ни одна из которых не обладает привилегией быть в центре или полярной по отношению к другой.
    Новое направление физики угадывается и в установке Оккама на такое научное исследование, в котором нет места предпосланным принципам необходимого характера. Ясно, что пока мы в нише аристотелевской физики с ее неизменными законами, все необходимо. Но как только принята посылка об абсолютно свободной воле Творца, создавшего мир, не только возможно, но и законно принять в расчет все гипотезы, сохранив лишь обязательство контролировать их экспериментальными данными, поставляемыми чувственно, интуитивным путем. Перед нами эмбрион того метода, которому последующие века уже проложат широкую удобную автостраду.
    Наконец, оккамово доверие к факту и только факту руководит движением "бритвы", отсекающей аристотелевское положение о субстанциональной несводимости небесной сферы к подлунной, альтернативности всего нетленного по отношению к меняющемуся, подверженному порче и распаду. Взамен появляется идея структурно гомогенного универсума, по отношению к которому неуместно говорить об "одушевленности" небес. Все заканчивается редукцией небесных сфер к вполне материальной добротной земной основе. В интеграле они утрачивают несхожесть своих ликов.
    Все эти моменты составляют эпилог средневековой науки и одновременно прелюдию новой физики. Отказ от необходимых причин, категорий времени, пространства, движения, природного места в их объективной целостности, все это свидетельствует о том, что на смену одной исторической эпохе спешит другая.
Плюрализм против теократии
    Кризис и последующее разрушение идеалов коллективного сознания — императора и верховного первосвященника в их былой мощи и непогрешимости — были отрефлектированы Оккамом с поистине английской трезвостью духа. Защита индивидуума как единственной конкретной реальности, эксперимента как прямого непосредственного опыта, программная заявка на отделение религиозного знания от рационального, привели, естественным образом, к необходимости политической автономии гражданской власти от духовной. Все это означало глубокую трансформацию церковных институтов в самой основе. Демифологизацию сакрального духа империи и усечение власти понтификата подтолкнул конфликт императора с Папой, но были тому и причины другого плана: это был голос новой ренессансной культуры.
    По поводу полноты власти в своей работе "Бревилоквиум" (краткая беседа) Оккам пишет: "Говорят, что полноту власти Папа получил от Христа, право распоряжаться всем как в плане духовном, так и в мирском. Однако теория папского суверенитета плохо согласовывается с духом евангельского закона, в отличие от того мозаичного закона, которым является свобода". Ведь если власть получена из рук Христа, то тогда все христиане должны бы стать слугами Папы. Тогда мы получим разновидность рабства еще более ужасного, чем древнее, ведь оно коснется всех. Но это противно не только духу Евангелия, но и элементарным требованиям человеческого общежития.
    В действительности, папская власть ограничена, ибо Папа не повелитель ("доминатор"), а служитель ("министратор"), он должен служить, а не притеснять. Его власть была установлена на благо подданных, но не затем, чтобы лишать свободы, которая составляет главную опору Христова учения. Власть не принадлежит понтификату, ни даже Собору, ибо погрешимы и тот, и другой. Зато она принадлежит церкви как свободному сообществу верующих. Лишь она вправе санкционировать истины, образующие фундамент жизни в соответствии с исторической традицией. В противном случае, кто мог бы поручиться за присутствие Святого Духа в общине верующих? Теократии и аристократии нет места в церкви, — выносит приговор Оккам. Отдайте церковь верующим, всем ее искренним поборникам. Непогрешима лишь коммуна верующих.
    Черты знакомого идеала церкви как свободной общины, где нет места мирской суетности, а авторитет измеряется чистотой веры, проступают под пером Оккама. Так же критически настроен он и по отношению к светской власти. Император уже не пастор, он предписывает законы всему народу. Две эти властные сферы решительно различны. Имперская власть к Богу, как и к Папе, отношения не имеет, сакральность ее более чем сомнительна. Римская имперская власть была санкционирована церковью как законная и самоценная. В дальнейшем она перешла в руки Карла Великого и затем франками была передана немецкой нации. Любая юрисдикция папства в отношении имперской власти, таким образом, должна быть исключена. Тем более император не может быть вассалом Папы. Теория "двух шпаг" символизирует две власти, представленные двумя личностями, независимыми друг от друга.
    Можно сказать, что, защищая императора, Оккам пытался защитить право против абсолютизма Папы, считавшего себя арбитром в вопросах религиозной совести. Ему также не чужды были и попытки реформировать церковь. Папа, как любой человек, погрешим, ошибается и Собор, ибо состоит из людей. Непогрешимо лишь универсальное братство верующих, ибо вера их устоит, по слову Божьему, до скончания времен. А для этого необходимо, чтобы церковь стала иной, "головой и членами", вернулась к евангельской бедности, освободилась от земных амбиций. При этом речь шла не только о духе францисканских монастырей, но и о реформировании аппарата церкви, в духе примата индивидуального над универсальным.
    Несмотря на запреты, оккамизм постепенно вытесняет античные системы. 25 сентября 1339 года чтение оккамовских работ было запрещено в Париже. Другим указом от 29 декабря 1340 года запрет был усилен. И все-таки в большинстве университетов новая тенденция прокладывала себе путь в лице Жана Буридана (1290— 1358), Николая Орема (умер в 1382), Николая из Отрекура и др. Настоятельность церковной реформы подтвердили Джон Уиклиф (1328—1384) и богемец Ян Гус (1369—1415).
История философии. Энциклопедия
ОККАМ Уильям, - см. УИЛЬЯМ ОККАМ
История философии. Грицианов
’ОКО И ДУХ’
(‘L'?il et l'esprit’. Paris, 1964) — последняя изданная при жизни работа Мерло-Понти. Написанная в 1960, она впервые была опубликована в январе 1961 в журнале ‘Art de France’. Это небольшое произведение не только проясняет проблематику, характер и стилистику мышления позднего Мерло-Понти, но и показывает принципиальное единство его философствования на всех этапах творчества мыслителя. Предпринимая философское исследование творчества живописцев и скульпторов (П.Сезанна, П.Клее, А.Матисса, Т.Жерико, Х.Рембрандта, О.Родена), их способа ‘видеть’ и воплощать видимое и продолжая (уже на этом материале) развивать основные линии своей феноменологии восприятия тела (см. ТЕЛО) и воспринимаемого мира ‘в состоянии зарождения’, Мерло-Понти разрабатывает феноменологическую онтологию видящего и видимого. Главные темы этой работы — изначальная взаимопринадлежность и взаимопереплетенность Бытия и экзистенции (см. ЭКЗИСТЕНЦИЯ}; телесность духа, воплощенного в живом человеческом теле и погруженного в чувственную плоть мира (см. ПЛОТЬ МИРА}; одухотворенность получающей форму и смысл плоти (см. ПЛОТЬ) и тела; ‘нераздельность чувствующего и чувствуемого’, воспринимающего и воспринимаемого, видящего и видимого; слитность видения с видящим телом; философская техника выявления и прочтения укорененности видения в мире вещей и принадлежности мира видящему, их ‘взаимообмена’, их ‘скрещивания и пересечения’, а также ‘особого рода взаимоналожения’ видения и движения. В этой, как и во всех своих других работах, Мерло-Понти исходит из фундаментальных для всего экзистенциально-феноменологического движения утверждений: а) особого рода универсальности и открытости человека вещам ‘без участия понятия’ и, в силу этого, б) необходимости при понимании человека, истории и мира считаться с тем, что мы знаем о них благодаря ‘непосредственному контакту и расположению’. Именно под этим знаком — как отношения к Бытию — Мерло-Понти анализирует, сопоставляет и оценивает позиции и возможности научного мышления, философии и искусства. Подвергая критике научный стиль мышления (как ‘мышления обзора сверху’) и в особенности техницизм современной науки, Мерло-Понти характеризует его как манипулирование вещами. Отказываясь вживаться в вещи, техницистское (‘операциональное’) мышление занимается исключительно конструированием на основе абстрактных параметров и имеет дело с феноменами в высокой степени ‘обработанными’ — скорее создаваемыми, чем регистрируемыми приборами. В конце концов, оно теряет способность различать истинное и ложное, утрачивает контакт с реальностью. Мерло-Понти заявляет о необходимости ‘перемещения’ научного мышления в изначальное ‘есть’, т.е. на историчную почву чувственно воспринятого и обработанного мира, ‘каким он существует в нашей жизни, для нашего тела’; настаивает на принципиальной важности понимания тела как ‘того часового, который молчаливо стоит у основания моих слов и моих действий’, а также понимания ‘других’ — ‘вместе с которыми я осваиваю единое и единственное, действительное и наличное Бытие’ — в специфичности их бытия, как ‘захватывающих меня и захватываемых мною’. Именно в этой изначальной историчности, по мысли Мерло-Понти, научное мышление сможет научиться ‘обременяться самими вещами и самим собой, вновь становясь философией...’. Однако и философия, считает мыслитель, не может в такой же степени, как это возможно в искусстве, особенно в живописи, ‘совершенно безгрешно’ черпать из обширного слоя ‘первоначального, нетронутого смысла’, поскольку от философа требуют или ожидают совета, мнения, оценки, позиции, действия, от философии — умения научить человека полноте жизни, что не позволяет ей держать мир ‘в подвешенном состоянии’. Отмечая безоговорочную суверенность живописцев с их ‘тайной наукой’ и ‘техникой’ письма (пожалуй, одна она наделена правом смотреть на все вещи ‘без какой бы то ни было обязанности их оценивать’, не подчиняясь требованиям познания и действия), задумываясь о причинах такого выигрышного положения живописи, гарантирующего устойчивое осторожно-почтительное отношение к ней в условиях любых социальных режимов, Мерло-Понти предполагает, что это свидетельствует о наличии в деле живописца некоей признаваемой всеми ‘неотложности, превосходящей всякую другую неотложность’. Пытаясь ее осмыслить, философ утверждает, что — именно благодаря изначальной таинственной близости искусства к корням Бытия (с его ‘чертежами’, ‘приливами и отливами’, с его ‘ростом и его взрывами’, его ‘круговертями’), благодаря вдохновенному, трепетному проникновению живописцами в слой ‘первоначального, нетронутого смысла’, его бережному воссозданию и сохранению — в живописи присутствует нечто ‘фундаментальное’, что, возможно, заложено во всей культуре. Природу, смысл, способ постижения и конституирования, воплощения и присутствия в художественном произведении этого ‘фундаментального’ Мерло-Понти и стремится понять. Обращением к языку живописи с ее ‘призрачным универсумом чувственно-телесных сущностей, подобий, обладающих действительностью, и немых значений’ философ надеется понять способ, каким художник видит мир, каким ‘преобразует мир в живопись, отдавая ему взамен свое тело’. Ставя вопрос о том, ‘что несет в себе это короткое слово: ‘видеть’, стремясь прояснить смысл осуществляющихся в живописи ‘оборотничеств’, взаимных переходов одной субстанции в другую, ‘взаимоналожения’ видения и движения (‘зрение делается движением руки’), философ хочет восстановить и понять смысл ‘действующего и действительного тела — не куска пространства, не пучка функций, а переплетения видения и движения’. ‘Увидев нечто, я уже в принципе знаю, какие должен совершить движения, чтобы достичь его, — пишет он. — ‘Мое тело, способное к передвижению, ведет учет видимого мира, причастно ему, именно поэтому я могу управлять им в среде видимого’. В этом исследовательском контексте зрение предстает уже не в качестве ‘одной из операций мышления’, предлагающей на суд разума картину или представление мира (т.е. мир имманентный, или идеальный): видение и движение для Мерло-Понти взаимным и внутренним образом предполагают друг друг. Поскольку, с одной стороны, ‘все мои перемещения изначально обрисовываются в каком-то углу моего пейзажа, нанесены на карту видимого и, с другой — все, что я вижу, для меня принципиально достижимо, философ заключает: мир видимый и мир моторных проектов суть целостные части одного и того же Бытия. Трактуя движение как естественное продолжение и вызревание видения, Мерло-Понти развивает и обосновывает идею самосознательности движущегося тела. Он говорит о ‘загадочности тела’, состоящей в его природе как ‘видящего и видимого’ одновременно. Поскольку тело ‘происходит из себя’, оно наделено внутренней самосознателъностью: оно ‘не пребывает в неведении в отношении самого себя и не слепо для самого себя’. Способное видеть вещи, оно, по Мерло-Понти, может видеть и самого себя; оно способно признавать при этом, что видит ‘оборотную сторону’ своей способности видения. Тело ‘видит себя видящим, осязает осязающим, оно видимо, ощутимо для самого себя’. Внутреннее самосознание Мерло-Понти объявляет принципиальной характеристикой человеческого тела: тело без ‘саморефлексии’, тело, которое не могло бы ощущать себя самого, не было бы уже и человеческим телом, лишилось бы качества ‘человечности’. Это своеобразное самосознание тела Мерло-Понти отказывается уподоблять прозрачности мышления для себя самого, — мышления, которое может мыслить что бы то ни было, только ассимилируя, конституируя, преобразуя его в мыслимое. Самосознание тела есть ‘самосознание посредством смешения, взаимоперехода, нарциссизма, присущности того, кто видит, тому, что он видит, того, кто осязает, тому, что он осязает, чувствующего чувствуемому — самосознание, которое оказывается, таким образом, погруженным в вещи, обладающим лицевой и оборотной стороной, прошлым и будущим...’. Будучи видимым и находящимся в движении, тело оказывается одной из вещей мира, оно вплетено в мировую ткань. Однако, двигаясь само и являясь видящим, оно ‘образует из других вещей сферу вокруг себя, так что они становятся его дополнением или продолжением’. На этой основе Мерло-Понти развивает тему ‘инкрустированности’ вещей ‘в плоть моего тела’, их взаимопринадлежности. ‘Вещи теперь уже инкрустированы в плоть моего тела, составляют часть его полного определения, и весь мир скроен из той же ткани, что и оно’. Полагая, что проблемы живописи как раз и связаны с этой ‘странной системой взаимообмена’, что они иллюстрируют загадочность тела и выверяются ею, Мерло-Понти исследует, как мир ‘выгравировывает’ в художнике ‘шифры видимого’, как видение тела осуществляется в вещах. ‘Глаз видит мир и то, чего недостает миру, чтобы быть картиной...’, зрение живописца ‘открыто на ткань Бытия’, и живопись дает видимое бытие тому, что обычное, заурядное зрение полагает невидимым. Для расшифровки этой магии видения, ‘интимной игры между видящим и видимым’, ‘загадки зримости’, культивируемой в живописи, Мерло-Понти предпринимает феноменологический анализ представления (как делающего для нас наличным отсутствующее; как просвета, приоткрывающего сущность Бытия); особой, таинственной силы изображения; специфики картины и ее восприятия (как ‘воображаемой текстуры реального’); воображаемого и образа (как ‘внутреннего внешнего и внешнего внутреннего’); мира живописца (как полностью законченного и цельного, являющегося при этом лишь частичным; как ‘обладания на расстоянии’) с его особым пространством, цветом, игрой светотени, длительностью, движением и др. ‘Эту внутреннюю одушевленность, это излучение видимого и ищет художник под именами глубины, пространства, цвета’. Задаваясь вопросом: с помощью каких средств, принадлежащих только видимому, предмет, благодаря работе художника, делается таковым в наших глазах?, Мерло-Понти замечает: ‘Освещение, тени, отблески, цвет — все эти объекты его исследования не могут быть безоговорочно отнесены к реальному сущему: подобно призракам, они обладают только видимым существованием. Более того, они существуют только на пороге обычного видения, поскольку видны не всем’. Видимое в обыденном понимании ‘забывает свои предпосылки’; в действительности же оно покоится ‘на полной и цельной зримости’, которую художник и должен воссоздать, высвобождая содержащиеся в ней ‘призраки’. ‘Видимое имеет невидимую подоплеку’; и художник делает ее наличной, показывает, как показывается отсутствующее. Внимание и вопрошание художника, подчеркивает Мерло-Понти, направлены ‘на все тот же тайный и неуловимо скоротечный генезис вещей в нашем теле’; его видение — своего рода непрерывное рождение. Сам художник ‘рождается в вещах, как бы посредством концентрации, и возвращается к себе из видимого’. Книга ‘О.иД.’ развивает тему видения, ‘которое знает все’ и, не производясь нами, ‘производится в нас’. Художник живет в этом переплетении, и его движения кажутся ему ‘исходящими из самих вещей’; при этом действие и претерпевание, по мнению Мерло-Понти, мало различимы. Называя видение ‘мышлением при определенных условиях’ (а именно мышлением, побуждаемым телом и рождаемым ‘по поводу’ того, что происходит в теле), Мерло-Понти утверждает наличие ‘тайной пассивности’ в самой его сердцевине. В конечном счете, Мерло-Понти приходит к выводу, что видение есть данная человеку способность быть вне самого себя, ‘изнутри участвовать в артикуляции Бытия’; его ‘я’ завершается и замыкается на себе только посредством этого выхода вовне. Таким образом, видение — ‘встреча, как бы на перекрестке, всех аспектов Бытия’; и в этом непрерывном и нерасторжимом обращении человека (художественного выражения) и природы ‘само безмолвное Бытие’ обнаруживает присущий ему смысл.
Новый философский словарь
см. УИЛЬЯМ ОККАМ
Если вы желаете блеснуть знаниями в беседе или привести аргумент в споре, то можете использовать ссылку:

будет выглядеть так: ОККАМ УИЛЬЯМ


будет выглядеть так: Что такое ОККАМ УИЛЬЯМ